«Виновен тот, кто карает…» (А.И.Нарыков)

В следующем году исполняется 100 лет со дня рождения известного кузнецкстроевского функционера Алексея Иннокентьевича Нарыкова — сподвижника начальника строительства С.Франкфурта, котороый поминает его в своей "репрессированной" книге "Рождение человека и стали" (1935), впоследствии изъятой из библиотек. До появления на Кузнецкстрое Нарыков работал ответсекретарем Иркутского губкома комсомола, состоял в так называемой "троцкистско–зиновьевсокй" оппозиции, в Сталинске же (Новокузнецке) был назначен на должность руководителя строймартеновского цеха. Репрессирован.

"Тифозная история"

Однако из того, что Нарыков назывался Франкфуртом "крепким и самостоятельным" вовсе не следует, что жил он припеваючи. Да, имел шикарную квартиру, которой многие завидовали. Да, пользовался особыми распределителями. Но жизнь его спокойной не назовешь никак: одолевали завистники. В 1933 году происходит у него неприятная стычка с председателем городской контрольной партийной комиссии Остренко, и не только с ним. Строительство идет вовсю — помещений не хватает, возведенные постройки рушатся, а в этот момент горожане держат оборону от сыпного тифа и вшей. Со вшами боролись особыми "санитарными" постановлениями. Предписывалось возводить специальные дезокамеры с душевыми отсеками, и возложили эту задачу на Нарыкова. А тот отказался. И последовало партийное взыскание, Нарыкова пожурили, о чем читаем в соответствующем протоколе: "...несмотря на свирепствующий сыпной тиф на кузстройплощадке и решение на этом основании чрезвычайной эпидемической тройки по борьбе с тифом, а также личного предложения председателя контрольной комиссии рабоче–крестьянской инспекции и эпидемической тройки товарища Остренко об освобождении помещения для устройства душа, что способствовало бы борьбе с антисанитарией и уничтожению вшивости, (Нарыков) выполнить это решение категорически отказался... (и) ответил: "Я выполнять этого решения не буду, и никто меня не заставит дать это помещение, вот вам, берите подвал (подвал комиссия признала непригодным)".

"Вшивое дело"

Удивляет лексика протокола: "тиф свирепствует", "чрезвычайная тройка". Воистину, была некая мания на "тройки" и "чрезвычайности" — "тройками" борются не только с "классовми врагами", но и со вшами. Однако интересно другое: Нарыков — достаточо влиятелен для того, чтобы противопоставиться такой приметной в городе личности как Остренко, и отказаться выполнять его приказы. Впечатляет также, что меры по профилактике тифа Нарыков предполагает осуществлять в каких–то подвалах. Что, впрочем, вполне объяснимо: ведь главное — не люди, а стройка. Здоровье строителей важно не само по себе, а рассматривается сугубо прагматично, как средство и условие для воздвижения Объекта, работающего на оборону. И поэтому здоровьем можно заниматься и в подвальных помещениях, да и то только когда заговорили о "чрезвычайных мерах" и "эпидемиях".

Впрочем, были "эпидемии" и пострашнее.

Эпидемии судов, эпидемии арестов. 1935 год стал для Нарыкова фатальным. В январе его исключают из партии. Его дело — отголосок убийства Кирова (декабрь 1934 года). Знакомые Нарыкова работали в Смольном. То есть там, где работал Киров. И коли Нарыков — бывший член оппозиции, а в сопричастности к убийству обвинили Каменева и Зиновьева, — арест Нарыкова был неминуем.

За что?

На упомянутом заседании бюро присутствовал Эйхе, секретарь Западно–Сибирского крайкома партии. И даже выступил с большой речью. Вытсупал и секретарь горкома Новаковский. Более всего почему–то досталось от этих партийных вождей участнице "группы" Штифановой, которая на допросе призналась, что хотела убить не только Кирова, но и Сталина. И поскольку Нарыков — член "группы", то, стало быть, он тоже к означенным замыслам по убиению Сталина как бы причастен.

Покушение на Сталина — шутка ли? Местечковая элита засуетилась: как бы не обвинили в недогляде — прозевали, мол, террористов. Калинин из Стройпроката принялся испуганно уверять собравшихся, в том числе Эйхе, в том, что он–де пытался распознать нутро Нарыкова, для чего специально собирался проникнуть в его квартиру в моменты, когда хозяин пьянствовал и, следовательно, мог проговориться о своих чудовищных планах. Но, как назло, ничего из этого не получилось. "Я, — доверительно сообщает собравшимся Калинин, — хотел к Нарыкову попасть. Когда какое безобразие на цехе, нужен Тарасов, — Тарасова нет. Звоним Нарыкову, у Нарыкова сидит Тарасов. Я хотел проникнуть к Нарыкову, узнать поближе, мне это дело не удалось. Дальше квартиры Тарасова, дальше квартиры Краскина я никуда попасть не мог. Иногда, если ночью заходил, выпивали люди, но не настолько, чтобы после этого трудно развязать языки...".

"Эти люди ходят группой защищать друг друга..."

Никаких доказательств сопричастности Нарыкова к планам по умертвлению Сталина (и каким, интересно, способом — сибирской язвой, что ли, или отравленными грибами?) протокол заседания бюро, на котором присутствовал Эйхе, не содержал, да их и не могло быть. Напротив, означенный протокол содержит массу попутно выяснившихся деталей, которые у нас, сегодняшних, вызывают к обвиняемым долю симпатии. Например, на том же заседании некто Авинкин подметил, что обвиняемые держались очень дружно: "почему–то эти люди ходят группой защищать друг друга". Так, когда жену Нарыкова, купеческую дочь Валентину Ициксон, проверяли на партчистке, Нарыков с друзьями явился на чистку и "давил" на проверяющих авторитетом. Кроме того, члены группы очень часто встречались, и не только по работе. Обвиняемый Шадрин, например, связан с Нарыковым родственными узами — их жены были сестрами. Налицо — достаточно влиятельный клан хозяйственников — перероднившийся и перекумившийся. "Бабчин, Нарыков и (начальник электростанции) Шадрин очень часто встречались, — сообщал Авинкин. — Когда на электростанции авария, то Шадрина нужно искать у Нарыкова или Бабчина...".

"Партработника считают попиком..."

Итак, обвиняемые были связаны долголетними узами дружбы и даже родства. Держались вместе и вместе пострадали. Но были, конечно, и исключения. Так, инженер Михин, которого Нарыков сумел протащить в партию (несмотря на его былую принадлежность к оппозиции еще в Томске) и которому покровительствовал, являясь его непосредственным начальником, Нарыкова предает, и как только пошли разговоры о покушении на Сталина, пишет в горком поклепы на своих вчерашних покровителей. Ершов, который одно время работал парторгом как раз в цехе Нарыкова, в присутствии Эйхе рассказал такую историю: "..Я работал вместе с Нарыковым... Первый стык произошел по поводу того, что Михин, будучи исключенным из партии за его принадлежность к правым в Томске, был восстановлен (в партии)... Я вытащил его на бюро и стал расспрашивать... Против меня выступил Нарыков... Мы там дрались, я настаивал на том, чтобы отказать ему (Михину) на восстановление (в партии), считая, что он не признал ошибок и двурушничает в этом вопросе. Нарыков всеми силами протаскивал Михина в партию. Голосов я завоевал очень мало... Этим я хочу продемонстрировать, что Нарыков взял ставку на... обиженных людей и всемерно протаскивать их в партию, если они исключены. Кроме этого, Нарыков, если бы я его раза три не сводил в контрольную (партийную) комиссию, он не начал бы так работать, как он работал, когда мы ему в горкоме зубы набили. Что характерно для этой группы? Должен прямо сказать — ненависть к партийному работнику, партработника считают попиком, иначе его не зовут...".

"Мы ему в горкоме зубы набили..."

Итак, Нарыкову "в горкоме зубы набили". Не любили его в горкоме — это из признаний Ершова следует однозначно. От Нарыкова — "дух не тот". Но ведь в горкоме — команда Рафаила Хитарова. Именно он возглавляет парторганизацию города. К слову сказать, "Наша газета" 2 ноября с.г. опубликовала о Хитарове очерк "Вожак Кузнецкстроя", в котором личность этого "пламенного большевика" не идеализируется никак. Биография Нарыкова — лишний повод задуматься, стоит ли бронзовить память всех подряд "исторических личностей" периода Кузнецкстроя.

Как уже сказано, Нарыкову в 1935 году не только "в горкоме зубы набили", но и вообще исключили из партии и арестовали. И те, кто был знаком с Нарыковым, посчитали за долг в письменной форме заявить, что с арестованным если и общались, то — вынужденно, всячески выпячивая мнимые или действительные расхождения и споры с ним на производственные темы, коих, наверное, нельзя было избежать при столь значительных масштабах затеянного дела. Инженер Михин, обязанный Нарыкову и восстановлением в партии, и трудоустройством, пишет, как уже было сказано, донос. Из коего явствует, что Нарыков — это враг соцстройки, а он, Михин, — "враг врага". "В Сталинск я прибыл, — сообщает Михин в горком, — в 1931 году 11 марта. На мартен меня принял Нарыков под давлением Бардина... Летом приехал из Москвы инженер Лисочкин, вредитель и шпион, сразу пошел в гору. Ему покровительствовали Бардин и Франкфурт, а содействовал Нарыков, что всем известно... Лисочкиным и Нарыковым были совершены две грубые ошибки, возможно, и сознательно... Ошибки эти ликвидировать по заданию парторганизации пришлось мне, затратив на это больше 150 тысяч рублей. Об этих безобразиях Лисочкину и Нарыкову многие говорили: я, инженер Солодкин, мастер Валков и др. Я заявил в парторганизацию. Настаивать я тогда не мог, так как тогда был в недоверии (беспартийный)...".

"Я его публично послал к матери..."

Как видим, Михин записывает Нарыкова в друзья Франкфурта (начальника строительства) и Бардина (главного инженера стройки, о нем см. "НГ" 29 мая с.г.). Выходит, что ни Франкфурт, ни Бардин не смогли предотвратить ущерб, нанесенный Нарыковым стройке в размере, исчисляемом шестизначными цифрами, а вот Михин, опираясь на парторганизацию, исправляет промахи Нарыкова. Притом, что без санкции Франкфурта или Бардина, конечно, исправить "ошибку" нельзя — уж очень значительная сумма, и тогда — стоит ли обвинять их в покровительстве Нарыкову? Одно из двух: либо Франкфурт покровительствует Нарыкову (и тогда непонятно, почему он не поручает Нарыкову исправить собственные "ошибки"), либо в фаворе — Михин, которому доверяют распоряжаться сотнями тысяч рублей, но тогда почему Михин столь люто ненавидит и Нарыкова, и Франкфурта, и Бардина? Притом, что в то же самое время Нарыков, как уже упоминалось, не жалеет сил своих, чтобы восстановить Михина в партии. И какова же благодарность Михина? Он пишет: "Первая стычка у меня с Нарыковым произошла летом в 1932 году, когда я его публично послал к матери. С этого момента началась у меня неприязнь к нему. Отвлекаясь от прямого изложения, я упомяну о преследовании Нарыковым инженеров Колодкина, Ордынского и техника Уланова (все коммунисты). Все возникающие конфликты между ними разрешались на бюро ячейки и всегда в пользу Нарыкова, хотя в большинстве случаев был он неправ, ибо его поддерживали Ершов и Акранович. Общественно–партийный авторитет Нарыкова был большой, последний ему создавали все. Его поддерживали, этим объясняется то, что все парторги с ним жили дружно. Идеологически он вел себя выдержанно. За все время мне пришлось только два раза поправлять его. Один раз в вопросах испанской революции (неправильно толковал о движущих силах революции), второй — о курсе советского рубля...".

"Разговоров против партии не вели..."

Странная картина. Получается, что Нарыкова, руководителя строймартеновского цеха, его подчиненный, Михин, ловит не только на хозяйственных, но и на политических ошибках, хотя, казалось бы, какое дело кузнецкстроевским инженерам до испанской революции? Но интересно другое. Михин поминает об Ершове, парторге, который–де жил душа в душу с Нарыковым и, значит, должен разделить с ним ответственность за вредительство. Но ведь немногим выше мы цитировали речь упомянутого Ершова, произнесенную и застенографированную в присутствии Эйхе. И Ершов записывал Михина в друзья именно к Нарыкову на том основании, что они оба когда–то были в оппозиции и Нарыков помогал Михину восстановиться в партии. И поскольку Нарыков — в опале, связь с ним считается компроматом. Ершов обвиняет в связях с Нарыковым Михина, а Михин — Ершова. Идет война компроматов, и стороны если и руководствуются политическими соображениями, то только с единственной целью — побольнее ударить личного врага. Бывшие сослуживцы и соратники Нарыкова используют факт его ареста, чтобы подставить друг друга. Но вернемся к доносу. "Я тогда думал, — пишет Михин, — что создают ему (Нарыкову) авторитет для более успешной работы цеха, хотя я и считал лично, что искусственно созданный авторитет цеху не поможет, но открыто не выступил. Ведь это значило бы пойти на большой конфликт со всеми организациями. Вот первая моя ошибка, которая и сгубила меня. Первая встреча в быту у меня с Нарыковым была летом 1933 года на квартире Бодяко (троцкиста, "врага народа", — авт.). Попал я туда, возвращаясь из столовой, был позван в окно. Там были Бодяко, Нарыков и Акранович. Мое начальство выпило, а чай пошли пить к Акрановичу на квартиру. Никаких политических разговоров против партии не вели...".

"Моя грубейшая политическая ошибка..."

Таким образом, отношения с Нарыковым в целом нейтральные. Симпатические и антипатические одновременно. Михин ходит к Нарыкову на чай, что не мешает им расходиться в каких–то производственных вопросах. А содействие в восстановлении партийности, оказываемое Нарыковым Михину, никак не мешает последнему через своих подчиненных добиваться политических разоблачений "классового нутра" жены Нарыкова, Валентины Ициксон. В общем, обычный хозяйственный "гадюшник" с интригами, подсидками и кухонными сварами. Вот только цена интриг непомерно высока: на карте не только свобода, но и жизнь Нарыкова, да и Михина тоже. Последний порочит Нарыкова со знанием дела: "Нарыков, — доносит Михин в горком, — весьма любил Белехова (троцкиста), Рыбина (вредителя) и Сидорова (сына попа). Давал хорошие оклады, выдвигал в работе, считал их хорошими работниками. Все наши протесты... и скрытые сопротивления... не помогли нам. Нарыков умел поддержкой, не знаю кого, защитить их. Только продолжительная моя открытая борьба заставила Белехова и Рыбина покинуть цех... Разоблаченная моим мастером... жена Нарыкова оставалась в партии. Почему — мы недоумевали. Найти бы сейчас виновных в этом чрезвычайно интересно... Мои позиции и послужили основанием для Нарыкова требовать убрать меня из цеха. Бутенко (директор КМК,– авт.) с этим не согласился. Мне не оставалось ничего, как сработаться с Нарыковым..., это была моя вторая грубейшая политическая ошибка...".

"Эта шайка врагов партии..."

После ареста Нарыкова принялись за его окружение. Отнюдь не случайно Михин сообщает в горком когда, при каких обстоятельствах и с кем он бывал в гостях у Нарыкова. Логика такая: ходишь в гости, значит — друг. Друг врага народа. А у друзей врага — тоже друзья. Выстраивается цепочка неких "вражеских" связей. Пострадать мог кто угодно. В своем доносе Михин называет около двадцати имен, он перечисляет практически всех, кто входил в коммуникативную ауру Нарыкова: возможно, хотел честностью и откровенностью обезопасить себя от преследования НКВД. "Я был приглашен Нарыковым, — вспоминает Михин, — два раза на вечера, которые состоялись 1 мая 1934 года на квартире Тарасова и 6 ноября 1934 года на квартире Бурдасова. Список участников на последних я передал вчера горкому. На этих вечерах никаких анекдотов и политических разговоров не было. Выпили на них порядочно... Кроме того, по вызову Нарыкова я был по служебным делам два раза у него на квартире. Первый раз с Ордынским по вопросу монтажа и оборудования, а второй с Кривободровым и Малаховым с утверждением проекта... Прием был официальный. Таковы мои связи с Нарыковым и его сторонниками в подлой предательской работе. Идеологически и организационно я к группе контрреволюционеров не принадлежал. О существовании ее я ничего не знал. В заключение надо еще отметить, что Ершов, Акранович и Крылов все были в хороших отношениях с Нарыковым. Все бывали не раз у него на квартире. Крылов и Нарыков осенью командовали из квартиры Нарыкова через мою голову... Моя неправильная позиция привела меня к обходу со стороны Нарыкова..., к тяжким политическим ошибкам, выразившимся в потере классовой бдительности и связи с этой шайкой врагов партии и рабочего класса... Виноват я. Свои ошибки я осознал и выстрадал. Я отдаюсь на волю партии...".

"Десять человек невинных утопит..."

В показаниях Антоновой — твердая уверенность в том, что в Сталинске арестовали невиновных. И, конечно, Антонова в этой уверенности была не одинока. Многие не понимали, за что именно посадили Нарыкова и его сотоварищей по "контрреволюции". Как следует из другой спецзаписки НКВД, студентка Огнева как–то рассказывала комсомолке Сашиной (а та, "выполняя гражданский долг", довела суть разговора до сведения надлежащих инстанций) о своих симпатиях к арестованным: "Я сейчас совсем одна, все мои друзья попали. Тарасов попал потому, что жена у него Евдокимова, Бабчин — потому, что тоже родственник. Вообще Нарыков, Тарасов, Бабчин, Шадрин были самые крупные и благонадежные люди. Один попал — всех потащили. И до сих пор мне непонятно, за что их посадили. Горком вообще, чтобы не прохлопать, 10 человек невинных утопит за одного виновного, а то боится, что самому что–нибудь припишут...".

За связь с Нарыковым иных в Сталинске преследуют даже в 37–м, спустя два года после его ареста. Такие обвинения предъявляют, например, начальнику цеха промстроительства КМК Анатолию Петровичу Ордынскому. Ордынский оправдывается: "Я учился в Ленинграде в том же институте, где и Нарыков, но Нарыкова там не знал, так как институт большой. Нес он в институте общественную работу, но о том, что он является участником оппозиции, я не слышал. И полагаю, что для вредительской контрреволюционной работы он был привлечен уже будучи здесь, в Сталинске. В 1932 году я прибыл на площадку и отдел кадров направил меня в первое время для работы в лабораторию, а затем на строительство мартеновского цеха, начальником которого являлся Нарыков. Отношения у меня с ним были неважные, по целому ряду производственных вопросов Нарыков хотел изжить меня из цеха... и меня хотели уволить... В отношении проведения вечеров на квартире Нарыкова и присутствия Нарыкова у меня, категорически отрицаю. У Нарыкова я был один раз на квартире по служебным вопросам".

Мэри КУШНИКОВА.
Вячеслав ТОГУЛЕВ