|
Два года тому получила письмо от давнишнего московского приятеля и сомышленника по части собирательства старинных портретов. У нас по стране бродит великое множество портретов. Вряд ли еще где-нибудь можно встретить такое явление. Причиной тому истинно тектонические сдвиги, сотрясавшие историю России в течение почти всего прошлого века. После 1918 года новые «правители жизни» появлялись в мирно дремавших дворцах, особняках, особенно же усадьбах, где уклад жизни не менялся чуть ли не два столетия. Хлопали пинком растворенные двери, возмущенно сотрясались хрустальные люстры, вдребезги разлетались зеркала от удара приклада, и вместе с ними как бы развеивались в никуда спугнутые образы вельможных мужчин и прекраснейших женщин, которые некогда отражались в глади зеркал. Зеркала, как известно, хранят эманации тех, кто в них гляделся в течение веков, - наверное, потому, когда человек умирает, зеркала завешивают от посторонних глаз. Незримые эманации былых обитателей населяли родовые дома и усадьбы. Но «новые правители» их не ощущали – они в них не верили. Ошарашенные собственной дерзосaтью и ею опьяненные, они взирали на маленькие тайны чужих гнезд, подымали ненароком кем-то оброненный кружевной платок, торопливо совали в карман дедовскую табакерку с замысловатым вензелем, и ворошили чьи-то письма, иные – пускали на цигарки; рвали чьи-то дневники, и белыми хлопьями носились по опустевшим покоям обрывки мыслей, былых печалей и надежд… Иные останавливались около стены с портретами, недоуменно глядевшими из золоченых рам на возмутителей векового спокойствия, царившего в мирных жилищах и, казалось бы, неподвластного ни времени, ни событиям… Кому-то приглянулся бравый офицер – грудь в орденах, кому то – девица, стянутая в рюмочку и удивленно глядящая из под высокой пудреной прически, кого-то привлекла юная дама «в интересном положении», кокетливо скрывавшая, насколько возможно, свое состояние знаменитой пунцовой шалью, сто лет пленявшей, не только «просвещенные столицы», но и самые провинциальные уголки. Если портрет очень приглянулся, - удар штыка, холст вырезан, скатан, или – чего хуже! – сложен вчетверо и унесен. Так совершались посмертные убийства давно ушедших из жизни. Мало того, что чей-то для кого-то дорогой образ исторгнут из родового гнезда – разве же это не убийство! – но он, к тому же, навсегда лишен места в череде поколений. Человек, которого чтили потомки, знавшие и помнившие его жизненные деяния, навсегда лишался своего места в памяти. Поскольку мало кому в голову приходило отметить, что портрет, де, унесен из такого-то дома, такой-то усадьбы, из такой-то фамилии. Так совершалось второе убийство. Человек терял имя. Хорошо, если рачительные потомки на обороте холста некогда начертали, что вот, де, такой-то и такой-то из сельца такого-то был славен тем-то и тем-то и жил тогда-то и тогда-то. В столицах это случалось реже – подразумевалось, что все и так «знают друг друга в лицо», в усадьбах же – напротив, записывали, бывало, на обороте портрета, чуть не всю родословную и всех членов семьи, Но далеко, далеко не всегда… Так оказалось, что полчища былых обитателей вздыбленной страны – вельмож, помещиков, обывателей и купцов - отправились в опасное странствие, без руля и без ветрил, по градам и весям, навсегда потеряв память и имя. И вот уж более ста лет искусствоведы решают ребусы: кто Он, кто Она, или – маются: а действительно ли изображение соответствует написанному на холсте? И где обитал, чем славен изображенный… Мы столкнулись с этим явлением во всей красе после получения мною названного выше письма. В конверте – две фотографии. На одной – нечто невразумительное, почти черное, некий холст, скукоженный чуть не гармошкой. Единственное читаемое светлое пятно – лицо женщины средних лет, полное достоинства и спокойствия, каким только чудом сохранившееся? На второй фотографии надпись орешковыми чернилами на обороте холста со всеми своеобразиями орфографии 18 века: «Кавалерственная Дама Волконская Александра Николаевна Княжеская дщерь генерал фельдмаршала князя Репнина». Мы сразу сделали стойку: так ведь это мать декабриста Сергея Волконского, сосланного в Сибирь в 1826 году, где он пребывал с семьей на каторге и поселении до амнистии 1855 года. Мой приятель писал, что портрет обнаружил у одной пожилой дамы в Питере. Дама о происхождении портрета не распространялась. Вот, мол, в их доме портрет бытовал сколько она себя помнит, но явно не пролетарское происхождение изображенной определило его судьбу. Холст сложили чуть не в восемь раз и хранили в сундуке. Как попал портрет в ее семью? Дама пожала плечами: мало ли как… Приятель спрашивал: интересен ли портрет и стоит ли отдавать его в реставрацию, если вообще какая-либо реставрация окажется возможной. Темой декабристов занимаюсь давно. В память о почившем супруге, в роду которого таковые числились. На этой почве с Иркутским музеем декабристов, а именно с «Домом Волконских», поддерживаю многолетние связи. Вот уж скоро целых двадцать лет. Многие предметы – пришельцы из 18 и начала 19 века, бытовавшие в нашем доме, находятся теперь в этом музее. Так оказался там веер императрицы Марии Федоровны, жены Павла Первого, некогда попавший к сенатору Сергею Сергеевичу Кушникову от вдовствующей императрицы, с которой он был дружен – веер сломался на балу и Сергей Сергеевич, конечно же, пообещал отдать его мастеру в починку. Потом этим же веером и был пожалован. В том же музее находятся парные перстни-печатки Оксинии и Иакова Мухановых 1811 и 1813 годов, из рода декабриста П.А.Муханова; каминный экран, вышитый бисером, и несколько милых бисерных багателей – «никчемушек», вроде подушечки для иголок, игольника, кошелечка и др., - потому что жена Сергея Волконская, урожденная Мария Раевская, бывшая некогда одним из кумиров Пушкина, во время поселения в Иркутске увлекалась бисерной вышивкой и слыла отменной рукодельницей. … А теперь этот портрет! Разумеется, тут же позвонили директору «Дома Волконских», Евгению Александровичу Ячменеву: интересен ли Вам портрет? Риторический вопрос! Конечно, интересен. Впрочем, что еще покажет реставрация. На которую, как всегда, денег нет. Однако же – не имей ста рублей, а имей сто друзей. Мой московский приятель отдал портрет в реставрацию и ее оплатил, пообещав повременить с возмещением затрат. Через несколько месяцев получила от него фотографию отреставрированного портрета. Полная достоинства дама средних лет в переливчатом тафтяном темно-сером платье и черной шали с искусно вышитой каймой, в тончайшем кружевном чепце, сидит на фоне зеленого занавеса, небрежно опустив закрытый веер, прямая, статная, «дворцовой выправки!». И тут же вопрос: но в самом ли деле это Волконская? Маловажно, что именно это утверждает надпись на обороте - нужны были доказательства! Некоторые искусствоведы очень сомневаются в роли интуиции, которая много чего подсказывает при атрибуции портретов. Я в интуицию верю. И она меня никогда не подводила. Сейчас надо было определить время написания портрета. Ну, уж это, казалось бы, – проще простого! На Аргуновском портрете 1800 года Паша Жемчугов, она же графиня Шереметева, точь-в-точь в таком же чепце. Вот множество портретов в таких чепцах – с 1796 года они в большой моде до 1805-1807. Белый кисейный шарф, заправленный в круглый вырез платья – опять-таки соответствует этому времени, а уж после 1807 года его не увидишь. Но почему шаль – черная? Такая встречается нечасто, и об этом нам еще предстоит узнать… Листаем пятитомник «Русские портреты 18 и 19 столетий». Авось, найдем изображение княгини. Не нашли. Но зато – портреты ее матери и отца Репниных налицо. Оба - некрасивые. Как, впрочем, и ее красавицей не назовешь. Особенно по меркам ее поры. Это сейчас такое лицо не прошло бы незамеченным. Потому что – личность! Похожа, скорее, на отца, и это не лучший вариант сходства. Попутно удивлялись, как же, однако, Сергей Григорьевич, декабрист, похож на бабушку, мать нашей княгини, урожденную Квашнину! Добродушное, толстогубое лицо – глаза навыкат. Впрочем, декабрист очень похож и на мать, Александру Николаевну. Листаем альбомы миниатюр и находим портрет сестры декабриста Софьи Григорьевны 1800 года, удивительно похожей на нашу княгиню, но вот она-то – настоящая красавица… Я знаю, я точно знаю, что изображенная на портрете дама – княгиня Волконская. На груди ее – медальон с портретом не то Екатерины Второй, не то жены Павла Первого, Марии Федоровны. Княгиня пережила трех императриц и честно служила им. Ордена соответствуют кавалерственной даме и обергофмейстерине. Я-то знаю, но все это придется доказывать. Посылаю фотографии в Иркутск. Восторг и восхищение. Но – денег по-прежнему нет. Мой московский приятель спрашивает, что делать с портретом, не возьму ли я его себе, ему известен мой интерес к теме декабристов. И он привозит ко мне загадочный портрет. Соглашаясь ждать с оплатой сколько придется. И вот Александра Николаевна поселяется у нас. Напротив нее – портрет Павла Первого. С его женой, Марией Федоровной, Волконская была дружна. Она ее статс-дама. Рядом – портрет 1797 года обер-прокурора Николая Александровича Самойлова, который с княгиней «в свойстве», да и с женой декабриста тоже, поскольку он – дядя генерала Раевского, чья дочь вышла замуж за Сергея Волконского. Могу поклясться, что ночами все они обмениваются впечатлениями о нашем странном веке и о злоключениях, постигших их изображения ранее. Хочу узнать возможно больше о княгине. Такая лихорадка охватывает всегда при появлении дома нового портрета. «Вгрызаюсь» в воспоминания современников, воспоминания Сергея Волконского, воспоминания его правнука, который про бабушку Волконскую знал лишь по рассказам, поскольку даже его отец Михаил Волконский родился уже в Иркутске, где вся семья пребывала, как уже сказано, до 1856 года. А наша княгиня умерла в 1834 году. Так что до ее правнука уже доходили всего лишь семейные легенды… Узнаю интереснейшие подробности, не только о самой княгине, но и о ее супруге князе Григории Семеновиче Волконском, отце декабриста; узнаю о его сестре, красавице и оригиналке Софьи Григорьевне, о быте этой очень дружной семьи, и о нравах поры Волконских. Удивляюсь, восхищаюсь, и возмущаюсь. И есть отчего! Читатель, наверное, помнит: «дан приказ ему на Запад, ей – в другую сторону», что считалось вынужденной жестокостью органичной в эпоху революционных потрясений. Но вот, оказывается, что из 44 лет счастливого супружества, отец декабриста целых 13 лет прожил вдали от нашей княгини, будучи военным губернатором в Оренбурге. Что делать? Служба! Назначили – и поехал. А княгиня – на придворной службе. Она доверенное лицо императрицы Марии Федоровны, первостепенная фигура при дворе Николая Первого. Это были очень несхожие люди, супруги Волконские. Григорий Семенович – «человек со странностями», как пишет его правнук, нашедший в своей петербургской квартире семейный архив с 1803 по 1865 год. Впрочем, многое лишь восстанавливает «по памяти» о прочитанном в архиве, ибо, как сказано в его воспоминаниях, подготовленная часть рукописи по семейному архиву «была у меня отобрана уездными властями, в то время, когда все мое имущество было объявлено народной собственностью». В 1925 году делегат от Охраны памятников уже ничего не нашел, поскольку «бумаги, отобранные в бывшем доме Волконских, были израсходованы… там, где вообще расходуется ненужная бумага», - горько иронизирует правнук нашей княгини, Сергей Михайлович Волконский. Но и по воспоминаниям, Григорий Семенович предстоит перед нами фигурой весьма своеобразной. До того, как стать генерал-губернатором в Оренбурге, он был отъявленным «воякой», заслужившим от самого Суворова аттестацию «неутомимый и трудолюбивый». В его письмах к домашним – все реалии отдаленных степей и экзотика местного быта. Больше всего писем – к любимой дочери Софьи Григорьевне, вышедшей замуж за человека блестящей карьеры, Петра Григорьевича Волконского, князя, фельдмаршала, и впоследствии министра двора, то есть доверенное лицо императора. Письма – сентиментальные, искренние, простодушные. Отец адресует их дочери, называя «душевным другом» и «ангелом». Текст изобилует «сладчайшими сентиментами к дорогим обжектам». Старик рекомендует дочери: «детей-ангелов держи, голубушка, где их комната, чтоб всегда был чистейший свежий воздух, отнюдь не жарко натопленная печь: никогда у ангелов кашля не будет». Беременность дочери отец называет «благословенным положением». Из Петербурга ему шлют одеколон, к которому он питал особое пристрастие, оподельдок и жасминную помаду. Дочь посылает новый мундир, который он обновляет по случаю какого-нибудь праздника, а праздников в Оренбурге множество. Торжественно отмечается всякий раз день рождения Софьи Григорьевны и ее «ангелов-детей». Вселенским угощением и фейерверками «с вензелями вашими матушка княгиня Софья Григорьевна, - сообщает отец дочери, - причем в честь дражайших именин обыватели всеми щербетами угощаемы были… многочисленные за виновницу пили тоасты с громом пушек». А в Петербург с Оренбуржья шлются экзотические деликатесы и всякие чудности: кофе мокка, икра, белорыбица, и киргизские каурые лошади и калмычата, которых в столицах так модно держать при доме. Особый сюжет в переписке – кашемировые шали. Одну, белую, особо нарядную, Григорий Семенович посылает для императрицы Марии Федоровны. Шаль понравилась. И даже последовал ответ: «обещаю наряжаться в сию шаль при упоминании о вас, шаль прекрасная, и я очень чувствительна к намерению вашему мне удовольствие сделать». Иногда подарки случались странные. Князь Григорий Семенович посылает дочери с просьбой поместить в ее доме, пока не разберут по своим домам сановники, «колонию коралькопаков (читай, каракалпаков) – до двух десятков… все угрюмые и нехорошие лицами, все крещеные, и привита оспа». Надо полагать, сановники их быстро «разобрали по домам». Мода! Губернатор Волконский был добрейшим человеком, но – «ежели откроется корыстность, превращу в ничтожество интересанта». И ему действительно удалось справиться, хотя бы отчасти, с коррупцией, которая свирепствовала в оренбургском крае. Губернатор Волконский был изрядно чудаковат. Из записок современников известно, что нередко его можно было увидеть в городе, шагающим в халате поверх нижнего белья, причем при всех орденах, из всех своих пеших прогулок он возвращался домой на какой-нибудь попутной телеге… Но каким же был супругом губернатор Григорий Семенович, проживавший в своем «азиатском одиночестве»? Известно, что дважды навестила мужа Александра Николаевна - визитами она его не баловала. Он же ее приезды превращал в настоящие торжества. В 1805 и 1816 годах он выезжал ей навстречу, как только получал весть, что княгиня всего лишь «приближается к пределам азиатским». Навещали его и будущий декабрист вместе с братом Николаем в 1818 году, дважды приезжала любимая дочь. В 1807 и 1816 годах, опять же с братом Николаем. Но понемногу «оренбургское сидение» старику Волконскому наскучило, он все чаще поговаривает, как хорошо бы получить назначение, например, посла в Константинополе… Все, что рисуется из сказанного выше, ясно проступает в обличьи Григория Семеновича. На портрете кисти Боровиковского – лицо очень доброго, ничуть не заносчивого вельможи, а командира, - «отца родного», бонвивана, причем пребывающего в полном мире с самим собой патриарха… Иное, иное в облике Александры Николаевны. Прямой, открытый взгляд, «железный корсет» долга и дворцовой службы определяет, не только ее осанку, но и всю внутреннюю суть. Вот уж у кого никаких «сладчайших сентиментов» не сыщешь. Не взирая на ее высочайшее положение, по выражению лица судя, судьба ее не баловала. Вряд ли брак с Г.С.Волконским был заключен по чувству. По понятиям ее времени, она, скорее, дурнушка. Серые, чуть на выкат глаза, длинноватый нос, узкий рот. Сегодня сказали бы: у нее есть «шарм». В ее времени в моде был «ангельский взор», губки, если и не бантиком, то нежные, пухлые, детские, и прямой нос античной статуи. Ничего этого в ней не было. Комплекс «дурнушки» должен был прочно засесть в ее душе. Ее сестра Прасковья Николаевна, к слову сказать, чрезвычайно на нее похожа, но – почти красавица. Бывают такие странности… Прасковья замужем за князем Голицыным. Сестру нашу княгиня любила. А сестра умерла рано, 28 лет от роду. Третья, самая младшая, Дарья Николаевна, - хоть и горбунья, а вышла замуж, похоже, по любви, за барона Каленберга, который сперва служил под началом старика Волконского, а потом был воспитателем у будущего декабриста, князя Сергея. Репнин, учитывая физический изъян дочери, наградил ее наибольшей частью имущества. Брак этот Александра Николаевна не одобряла, и чрезмерную щедрость отца – тоже, и огорчалась. Огорчения копились. Не в ее правилах было делиться с кем-либо своими горестями, а потому – лицо замкнуто. Очевидно, не умея и не желая давать волю внешним проявлениям чувств, Александра Николаевна была человеком вполне семейственным, способным и на чувства, и на глубокие привязанности. Тому свидетельство ее нежные и близкие отношения с матерью. Мать Александры Николаевны, Наталья Александровна, была предметом неизменного обожания супруга, фельдмаршала Репнина. Вот у них-то был истинно счастливый брак, несмотря на вспыльчивость фельдмаршала и на некоторую слабость к красоткам своей поры, которую он сохранил до весьма преклонных лет. Из всех своих дочерей Наталья Александровна более всего любила старшую, Александру Николаевну, и была с ней наиболее близка. Она подолгу живала у нее, когда муж отсутствовал в связи со своей военной карьерой, или нередко отлучался по военным делам, причем не на короткие сроки. В 1792 году фельдмаршал Репнин был назначен вильнюсским, гродненским, лифляндским и эстонским генерал-губернатором. Семья переехал в Гродно, где постоянно обитал и был частым гостем у Репниных король Станислав Август. Дом слыл одним из наиболее открытых и аристократичных. Александра Николаевна нередко навещала мать. В 1798 году Наталья Александровна получила орден Екатерины Первой степени, в честь коронации Павла Первого. Как мы помним, она была чрезвычайно близка с его супругой Марией Федоровной. Возможно, по этому случаю в летней резиденции Репниных, именуемой Зверинец, близ Вильнюса, у нее гостила любимая дочь. Вскоре в один и тот же день обе опасно заболели, мать ухаживала за дочерью, но вскоре болезнь усугубилась у нее настолько, что в ноябре, когда Александра Николаевна сама была при смерти, ее мать скончалась. Год совпадает с нашими предположениями о времени написания портрета. Не отсюда ли странная черная, возможно, траурная шаль нашей княгини? При дальнейшей атрибуции портрета с помощью различных технических средств выявился темно-синий оттенок шали. И возник вопрос: тот ли это траурный год? – усумнились уважаемые искусствоведы. Как будто людям, причастным к живописи, неизвестно, что искусство художника в том и состоит, что он не напишет черный цвет ваксой, а найдет тот его оттенок, который гармонирует с общей гаммой картины, равно как и белый у настоящего художника не бывает просто белым, а таит в себе множество оттенков. Итак, к нам попал – интуиция подсказывает – портрет скорбной поры Александры Николаевны. Она еще не ведает, что главная скорбь ее жизни наступит через четверть века, когда любимый младший сын Сергей попадет в беду… Волконские – родители и дети. Насколько несхожи были характерами супруги Волконские, настолько по разному складывались их отношения с сыновьями, а сыновей было трое – Николай, Никита и Сергей. Отец, как мы видели, детей баловал избыточной любовью, вниманием, и неким особым своеобразным «уважением к личности». В письмах к дочери из Оренбурга, поминая сыновей, он писал не иначе, как «наш князь Николай Григорьевич», перечисляя его заслуги, «наш князь Никита Григорьевич», и «наш герой князь Сергей Григорьевич», восхваляя его быстрый рост в военной карьере, награды и воинские подвиги. «Наш князь Сергей» по праву был предметом гордости отца – в двадцать три года он станет генерал-майором. Хотя не грех упомянуть, что родовитых отпрысков приписывали чуть ли не с младенчества к различным полкам – князя Сергея, в частности, в 8 лет! – так что фактически вступая на военное поприще, они в весьма юном возрасте уже «были при чинах». Князь Сергей был крепкий орешек. Их тех «шалунов», что в толстовском романе «Война и мир» привязывают квартального к спине медведя и пускают плыть по реке. Князь Николай, к которому, за неимением у Александры Николаевны сыновей, по желанию деда Репнина, перешла его фамилия, и он стал именоваться Репнин-Волконский, князь Николай был тоже нелегок нравом. В мемуарах современников сохранилось предание, будто старшего сына отец как-то ударил по щеке, и тот обиделся и закрылся в своей комнате. Отец, будучи человеком мягким и отходчивым, тут же посожалел, что уязвил самолюбие юнца, и тщетно стучался в его дверь. Дверь оставалась закрытой. Наконец, отец воскликнул: «Отопри, я на колени встал!». Дверь открылась, и что же? За порогом в комнате перед дверью на коленях стоял тоже раскаявшийся сын… Современники посчитали этот случай еще одним чудачеством старика Волконского, и как все его чудачества, - следствием ранения головы в его бесчисленных сражениях. Наверное, они ошибались. Все это было всего лишь следствием его удивительного характера и абсолютной внутренней свободы. Вспоминали: иногда он гулял по Оренбургу, его сопровождали лакеи со сластями на подносах – для угощения всякого встречного. Ибо прежде всего Григорий Семенович был человеком приязненным. Не меньшим чудачеством казался экипаж, запряженный четверкой, увешанный всякой снедью и битой птицей, - это Григорий Семенович отправлялся проведать бедных и помочь им. Иной была Александра Николаевна. Вот чего у нее не было, так это внутренней свободы. Рожденная в 1756 году в царствование «веселой Елисавет» и в пору наивысшего блеска ее отца Репнина, она впитала в себя все придворные условности и принимала их без сопротивления, как единственно верные единственно возможные правила жизни. Затем, став статс-дамой, приняла все ограничения, связанные с таким положением. Если об ее отце Репнине современники вспоминают, что он был «истинный царедворец», то о ней стоит сказать, что она была «настоящим служакой». Она истово служила трем императрицам, переступая через собственные неудобства, потери, беды, горести. Ей доверяли, и она служила. Что сказывалось на отношении с детьми. «Обожаемая матушка», как называл ее Сергей, будущий декабрист, сама глубоко вникала в его воспитание. Азы железной дисциплины и чувство службы – от нее. От этого же и последующий внутренний протест Сергея: долой притеснения! Учился он, конечно же, как почти все его последующие друзья и враги, у знаменитого католического аббата Николя, который эмигрировал в Россию после французской революции. Его педагогический авторитет слыл непререкаемым. Александр Первый ему всячески благоволил, и не зря. В свите государя, в основном, собрались воспитанники пансионата аббата Николя, и, судя по тому, что в формуляре Сергея Григорьевича при вступлении на фактическую военную службу в чине поручика, на вопрос: «Российской грамоте читать и писать и другие какие науки знает ли?» сказано, что «по-российски, французски и немецки читать и писать может, математике, фортификации и географии обучен», - аббат Николь содержал серьезный пансион. «Обожаемая маменька» строго следила за моральным обликом сына. И было отчего. Как он сам пишет в своим «Записках», уже умудренным опытом человеком: «Моральности никакой не было в них (молодежи, - авт.), весьма ложными понятия о чести, весьма мало дельной образованности и почти во всех преобладание глупого молодечества, которое теперь я назову чисто порочным». 1812 год был рубежом, за которым начиналось осознание истинного долга и истинной чести, что, однако, вовсе не мешало «шалостям» и диким попойкам, после которых следовали дуэли, во время Александра Первого, никак не порицаемые, если «все шло по правилам». Странное было время, судя по «Запискам» С.Г.Волконского. Карточная игра была нормой жизни. Но – «шулерничать не было считаемо за порок; хотя в правилах чести мы были бы очень щекотливы. Еще другое было странное мнение – это что любовник, приобретаемый за деньги, за плату (amant entretenu) не подлое лицо»… Словом, послушный сын Сергей Волконский окунулся в самостоятельную жизнь и, похоже, весьма рьяно. Судя по описываемым «шалостям». Вот что он пишет: «До поездки в армию я был посетителем гостиных, не так по собственному желанию, как по требованию матушки моей. Я вернулся освобожденным от слепого повиновения моей матери. Прежде сидел на квасе и на подкрашенной воде (с вином), теперь – бокал в один глоток и чупурку водки также. Прежде куда едет обедать маменька, и я туда следом. Приехав из армии – иное: помню, как удивило матушку мою, что пью за фриштыком водку, за обедом голое вино, а уж чтоб следовать за ней, этого не было. Не хвалю вовсе себя, но вне хвалю и прежнюю надо мной взыскательность; то и другое должно иметь меру». Отсюда, может быть, укоренившееся напряженное выражение в лице нашей княгини, ибо бедная Александра Николаевна все время настороже. Тем более, что для Сергея военная службы проходит куда легче, чем для многих других. У него в запасе сестра Софья Григорьевна, одна из первых дам высшего общества, а, главное, ее муж Петр Михайлович, доверенное лицо Государя, который «протолкнет», вызволит, поддержит… Впрочем, положение матери при дворе было настолько прочным, что по одному ее слову перед сыном открывались все двери. А выручать его Александре Николаевне приходилось нередко… Шалости. Молодым полковникам и генералам, которые понюхав пороху, почувствовали себя героями, в свободное от службы время хотелось шалить. И они шалили. Ну чего же, в самом деле, не доставить себе такого удовольствия, и не пустить камнями в зеркальные окна французского посольства? Окна – вдребезги, шалуны разбежались и, как пишет сам Сергей Волконский, вряд ли когда-либо открылось, кто виновники. Примчались на санях, умчались на них же… И почему бы не покуражиться в ловкости? Для этого заставляли специально обученную собаку при команде «Бонапарт» снимать шляпы и шапки с прохожих, причем тут же, рядом, в палатке, содержались на цепи два медведя, которые грозно рычали… А если добавить кавалькаду полураздетых храбрецов на лошадях без седел, к дому своего командира Давыдова, который обещал присутствовать на пирушке, но почему-то скрылся, и насильственное «извлечение» его из спальни жены, то стоит ли удивляться, что слухи доходят во Дворец. Они додумывались даже до того, чтобы устроить серенаду для императрицы Елизаветы Алексеевны, жены Государя, для чего приплыли на двух лодках к Каменному Острову и едва успели уйти от погони, по воде же. Все это князю Сергею в глазах высшего света и Александра Первого симпатий не добавляло. И, наконец, - великая тревога Александры Николаевны за влюбчивость сына! Молодых героев в аристократическом Петербурге привечают, салоны и сердца для них открыты. Сергей влюблен в троюродную сестру, княжну Лобанову-Ростовскую, и вызывает на дуэль соперника Кирилла Нарышкина. Но тот клянется, что на руку княжны не претендует, дуэль не состоится, инцидент кончается очередной попойкой. Однако, неудачный роман «не вразумил мое пылающее молодое сердце, - которое воспламеняется новой восторженностью любовной», - читаем в «Записках». На сей раз чуть было не дошло до женитьбы. Так как свой «объект» князь Сергей часто встречал в свете, в частности, в родственных гостиных. Чувства оказались взаимными, но избранница, «приятная собою, не имела денежного состояния, а мать моя столь явно и гласно выказывала ее родным, что она не желала этого союза, что мать той, которую я не называю, просила меня приехать к ней, хотя я и не ездил к ним в дом», - пишет князь Сергей. Можно представить, с какой надеждой ответил он на приглашение, но разговор получился совсем иной, нежели он ожидал. Хозяйка дома объявила восторженному влюбленному, что явное противодействие Александры Николаевны «против исполнения моего соискания, которое она, впрочем, очень ценит», поставляет ей в обязанность просить меня прекратить мое ухаживание за ее дочерью и что она никогда не согласится передать свою дочь в другую семью, где бы ее не приняли радушно», - сетует князь Сергей, впрочем, очень скоро утешившийся, «и по влюбчивости моей недолго мое сердце было свободно и воспламенилось снова и опять с успехом» к некоей таинственной Е.Ф.Л. Затем последовали новые влюбленности, которые уж вовсе заставили Александру Николаевну «принимать меры». Из воспоминаний самого князя Сергея узнаем, что прибыв в Москву, мать известила его о назначении в штаб главнокомандующего Молдавской армии графа Николая Михайловича Каменского. «Неожиданное мое назначение волонтером при новом главнокомандующем армии Молдавской было следствием попечения моей матери, как я полагаю, и, вероятно, из убеждения, что образ жизни моей в Петербурге и расположение к влюбчивости мне не в пользу», - догадывается князь Сергей. Удаление в Молдавию – это уже была крайняя мера. До того, чтобы образумить сына, Александра Николаевна даже отправила его к отцу, в Оренбург, вместе с братом Николаем, Оба были истые молодцы, Николай прославился при Аустерлице, а Сергей радовал отца рассказами о том, что повидал в сражениях в 1806 и 1807гг. Старик лелеял любимых сыновей, и все бы хорошо, но и в Оренбурге были премилые барышни, так что… Словом, князь Сергей отправился в Бухарест, где попал на постой к некоему боярину Роллети, у которого были двое сыновей и две славненькие дочки. Дочки ухаживания не приняли, и потому князь Сергей и друг его Валуев, стоявший тут же на квартире, узнав, что барышни гораздо снисходительнее «к каким-то молдаванам», прознали также о грядущем свидании и оповестили отца и братьев ветрениц. Последовал скандал в боярском семействе. Разборок не случилось, но когда князь Сергей в следующем году вновь прибыл в Бухарест, Роллети слезно просил, чтобы его к нему на постой не определяли… Последствия турецкой кампании. Слухами о кутежах и проказах Петербург полнился. К князю Сергею, казалось, охладел даже государь. Однако турецкая кампания выручила. Может, и не блистательное взятие крепостей Силистрия, Шумла и Рущук, в которых участвовал князь Сергей, сыграли решающую роль в «смягчении отношений», а исподвольное влияние Александры Николаевны при дворе. И – случай. Казалось, акции князя Сергея понизились до того, что его «изживают» из армии, послав простым курьером в Петербург от турецких событий подальше. И он едет. «Не как вестник какого-либо удалого военного действия, но как «выжитый» - пишет князь Сергей. Но вот – случай! Пока он собирался в путь, «неожиданно вовсе приехал курьер из Малой Валахии и привез несколько трофей от удачной стычки с турками» и были эти трофеи вручены князю Сергею «для отвоза государю», и тем хоть в отношении мнения петербургской публики его приезд был покрыт какой-то благовидной причиной, - по крайней мере, он так считал, о чем и пишет. Только он зря беспокоился. Почву для почетного возвращения в Петербург, как он тоже вскоре узнал, Александра Николаевна уже успела подготовить. В пути его встретил фельдъегерь из Петербурга и, узнав, что он – Сергей Волконский, сообщил, что по просьбе Великой княжны Екатерины Павловны, «по расположению Ее к моей матери, при которой она была гофмейстериной» - догадался князь Сергей, - он назначен флигель-адъютантом при Государе. В Петербурге, побывав у военного министра, он переоделся и «поехал к матушке, которая тогда имела постоянное пребывание в Аничковом Дворце. Радостная была встреча и от бесценной моей матери и для сыновних моих чувств; обожаю эту беспримерную мать мою по теплоте чувств и попечению своим детищам», - восклицает воспрявший, было, духом князь Сергей. Но радоваться было рано. Александр Первый не злопамятен. Но он – памятлив. Бесчисленные проказы своего подопечного молодняка оценивает трезво. Кутежи, картеж, даже дуэли – что ж, молодо зелено. Но есть некая черта «вольности», нарушение которой император, не напрасно именуемый «византийцем» в европейских кругах, прозорливо примечает. Князь Сергей не единожды к такой черте приближался… Вернувшись в Петербург, казалось бы, что бы ему поутихнуть. Но – нет! Новая выдумка: во время, когда «весь Петербург» прогуливается по так называемому Царскому кругу, то есть по Дворцовой набережной мимо Летнего Сада, по Фонтанке до Аничкова моста и по Невскому проспекту опять до Зимнего, император, обычно с 2 до 3.30 проезжал или прохаживался пешком по этому же маршруту. Собственно, тем и были вызваны прогулки петербуржцев. Дамы чаяли привлечь высочайшее внимание туалетами и манерами, а прочие царедворцы или искатели выгодных мест, вытаптывали себе почву к возвышению. Иной была цель нескольких дружков – князя Сергея сотоварищи. Они появлялись по названному выше маршруту, держась об руку, «чтоб посмеяться над ищущими приключений и столь дорого ими ценимыми, и частью, чтобы и им царю показать, что вне службы мы не зависимые люди. Понял ли сам это царь или передана была ему довольно гласная и неосторожная наша болтовня, но мы убедились, что царь, издалека завидев нас, уже в миновении встречи с нами, оборачивал голову в другую от нас сторону, и не отвечал учтивостью на деланный нами фронт и подвеску руки к шляпе», - вспоминает князь Сергей. Знаменательно, что высокое негодование постигло и командира проказников Депрерадовича, коему было передано, что он, де, составил царю «не корпус офицеров, а корпус вольнодумцев»… Итак – слово «вольнодумцы» было произнесено. А при памятливости Александра Первого… И все же флигель-адъютант князь Сергей продолжал проказничать. Хотя сам признается, «что, будучи на приеме у Государя, убедился в весьма сухом его отношении к себе». И что же? Сергей Волконский свидетельствует: «Станислав Потоцкий созвал многих в ресторан обедать, под пьяную руку мы поехали на Крестовский. Это было в зимнее время, был день праздничный, и кучи немцев там были и забавлялись. Нам пришла мысль подшутить над ними. И как садится немец или немка на салазки, толкали салазки из под них ногой - любители катания отправлялись с горки уже не на салазках, а на гузне»… Шутки шутками, а немцы разбежались, и, разобидевшись, подали жалобу полицмейстеру Балашову. Шалунов была целая ватага, но генерал-губернатор Петербурга вытребовал к себе именно князя Сергея и объявил ему от имени государя «высочайший выговор». Иные-прочие, похоже, не пострадали… Александра Николаевна пристально следила за «громким» образом жизни сына, который обитал в ее доме на Мойке на нижнем этаже. Тем не менее, ничто не служило «младшенькому» наукой. Он и тут умудрился «нашуметь», причем нешуточно. В этом же доме проживала француженка, любовница Ивана Александровича Нарышкина, которого князь Сергей почему-то невзлюбил. Нарышкин имел глупость «реквизировать» у своей жены комнатную собачку и подарить ее француженке. Князь Сергей, недолго думая, выкрал собачку и спрятал у себя, намереваясь вернуть законной владелице с соответствующими комментариями. Француженка всполошилась и послала к нему своего приятеля и соотечественника. Как не отнекивался князь, а собачка вдруг предательски залаяла, визитер возмутился, на что князь Сергей пригрозил спустить его с лестницы и притом кричал вслед: «Люди, в шею этого гольгуза!». Оскорбленный француз отправился опять же прямо к Балашову, письменный рапорт тут же последовал к государю и князя Сергея посадили на три дня под комнатный арест, после чего вполне мог бы воспоследовать «большой взыск», но и тут помогли связи Александры Николаевны и зятя Петра Михайловича Волконского. Мария Антоновна Нарышкина, полновластная владычица сердца Александра Первого, будучи в каком-то «свойстве» с покровителями князя, а более всего из уважения к Александре Николаевне, устроила все полюбовно: князя из-под ареста выпустили, «но все эти оказии не были мне сручны в мнении о мне государя», - признается князь Сергей. У Сергея Волконского было множество приятелей. Но мало друзей. Самая тесная дружба завязалась у него, как ни странно это покажется сейчас, с Александром Христофоровичем Бенкендорфом, тоже в то время флигель-адъютантом. Остается удивляться парадоксам судьбы. О Бенкендорфе Сергей Волконский пишет: «чистая его душа, светлый его ум имели это ввиду, что жандармская служба (к которой он вначале попытался склонить и князя Сергея), и потом, как изгнанник, я должен сказать, что во все время моей ссылки голубой мундир не был для нас лицами преследователей а людьми, охраняющими и нас, и всех от преследований»… Симптоматично, что в 1826 году, находясь в Петропавловской крепости, князь Сергей составил завещание, которое передал на хранение именно Бенкендорфу, а последний, очевидно, крепко памятуя прошлые узы дружбы, старался всячески облегчить участь декабриста. Но пока беда еще не грянула, князь Сергей вращается в высших кругах Петербурга, однако же понемногу молодой флигель-адъютант «заражался хорошими манерами и умением жить», поняв, что оказывая мелкие услуги и любезности, можно значительно упростить и облегчить придворное бытование. Все знали, например, что когда государь танцует с Марией Антоновной полонез, то музыка должна звучать бесконечно. Впрочем, и тогда, когда государь приглашал на танец «хорошенькую молодую даму, но если государь ведет какую-нибудь старуху, взятую им из приличия, то если можно, то польский (полонез) должен продолжаться лишь полкруга залы и никогда более целого круга». Обо всем этом, в частности, заботились именно флигель-адъютанты. Война 1812 года упрочила позиции князя Сергея, он вновь обласкан государем и, несмотря на то, что любимый сын был в гуще великих событий, Александра Николаевна, «служака», могла быть спокойна. Воевать – его обязанность и его служение. А уж как судьба повернется, - никто не волен судьбе противиться. Сын более не позорил ее положение при дворе, и это было главное. Впрочем, это ее положение вряд ли что либо могло поколебать… В конце 1812 года князь Сергей вынужден по болезни на время удалиться из действующей армии и он едет лечиться в Прагу, где тогда находилась великая княжна Екатерина Павловна, при которой, как уже сказано, Александра Николаевна была гофмейстериной и, конечно же, великой княгине князь Сергей был представлен, заметим, - по просьбе княгини, «из расположения к моей матери» - конечно же. Но кончилось лечение и Александра Николаевна вновь теряет сына из вида. Бои следуют за боями, битвы за битвами – князь Сергей снискал славу «героического воина». Теперь прежняя беспечность и разгул – забыты. По крайней мере, на время военных действий. Добрались до Франкфурта. И что же? «Встретившись с товарищами моей молодости столичных берегов Невы и московскими, с товарищами бивачными войн, в которых я участвовал в 1806, в 1807, в 1810 и 1811 годах, с товарищами 1812 и частью 1813 года, при безделии и отдыхе от служебных занятий, чем наполнить день за день свой быт при беспечности молодых лет, как не разгулом – и он был полон, - честно признается князь Сергей, – но ныне, при зрелых моих летах и с приобретением опытности и перенеся многие испытания, не понимаю, как ни столкновения с людьми, стоющими изучения, при мысли, что предстоящие новые военные действия и возможности положить жизни не отвлекают от порывов страстей, разгула, просто скажу разврата…». 15 сентября 1813 года 23-летний князь Сергей был произведен в генерал-майоры, а во Франкфурте – в кавалеры ордена Святой Анны 1 класса. Теперь Александра Николаевна сыном могла гордиться. До того у него уже был орден Святой Анны 2 степени, «а потом с бриллиантами, третьего класса Владимир, Георгиевский крест… конечно, все это выше моих заслуг». Князь Сергей явно скромничает. Он действительно свои награды заслужил. Теперь двор вполне бы высоко оценил такую его скромность, иначе – князь Сергей, как флигель-адъютант Государя, не присутствовал бы на Венском Конгрессе. Развеселой венская жизнь для вчерашних вояк не была. Александр Первый сразу же заметил, как отстали его «орлы» в манерах и светскости от цвета венской аристократии и «обходился с ними крутенько». Но они веселились на свой лад, то есть обычным манером. Впрочем, князь Сергей и здесь тоже успел, что называется, «наступить на грабли». Война войной, а в тайне души он был ярым поклонником Наполеона, которого воспринимал как символ французской революции, коей всегда сочувствовал. Так что в Вене он принялся собирать коллекцию портретов Наполеона от самой осады Тулона до отречения императора в Фонтенбло. О чем, конечно, немедленно узнал канцлер Меттерних, а, стало быть, и Александр Первый. Отчего последовала «мне головомойка» - пишет князь Сергей. Переплетенная in folio коллекция была им «поручена на хранение командору Лобанову, но он, вероятно, мысля, что я не возвращусь из Сибири, почел ее своей собственной, и, наверное, продал», – предполагает декабрист Волконский. Но до Сибири пока далеко, князь Сергей в Вене почувствовал себе неуютно и отправился в Париж. Здесь он, конечно, наперехват – местная аристократия и российские блестящие салоны обласкивают и привечают молодого генерал-майора, «который все видел своими глазами!». Один из русских наиболее блистательных центров – салон графини Лаваль, с которой дружит Александра Николаевна. Графиня – мать Каташи, будущей княгини Екатерины Трубецкой. Мог ли предположить князь Сергей, вальсируя в салоне графини, что его будущая жена последует за ним в Сибирь вместе с дочерью графини Лаваль… Из Парижа, как ни переправиться в Англию, и вот уж князь в Лондоне, где он – частый гость в салоне жены русского посла Ливена. И вдруг известие: Наполеон высадился во Франции. Начинаются знаменитые «сто дней». Ливен в тревоге предостерегает: теперь всех иностранцев велено будет из Франции выслать, так что не вздумал бы князь туда отправиться, но он конечно объявляет, что он, де, – частное лицо, и именно сейчас во Франции всего интереснее. Конечно, Александр Первый узнает об этой затее незамедлительно. Реакция была предсказуема. «Я могу понять, что мсье Серж (так он называл меня в отличие от других членов нашей семьи, которые входили в его военную свиту) захотелось самому посмотреть, что твориться во Франции. Но если он по свойственной ему горячности возьмется за какое-нибудь поручение Наполеона ко мне, прямо в Петропавловскую крепость», - читаем в записках будущего декабриста Волконского. Итак – «Петропавловская крепость» произнесено. До «событий» - неполных 10 лет. В крепости князь Сергей побывает. Слухами жив Двор и Александра Николаевна не может не знать об очередном неудовольствии Государя, но в полной мере она и представить не может, какую беду ей предстоит пережить. Сам же князь Сергей, как обычно, вновь сгустившихся облаков не замечал. Осторожность была ему чужда. В Париже события разворачивались стремительно. разгром Наполеона при Ватерлоо и возвращение Бурбонов. Расправа над «изменниками». Одним из коих был некий Лабедуайер, ранее пребывавший в близком окружении Наполеона. Его судит Королевский суд и приговаривает к расстрелу, за то, что при высадке Наполеона он перешел опять в его армию. Как тут было не вмешаться князю Сергею, при его всеми признанной «горячности»! он срочно пишет сестре Софии Григорьевне – пусть бы она посодействовала, ведь она вхожа к герцогине Ангулемской, пусть бы ее супруг фельдмаршал Петр Михайлович походатайствовал. Он просит и супруг своих братьев Николая и Никиты помочь несчастному Лабедуайеру, которого, конечно же, расстреляли. Но памятливый Александр Первый против имени «мсье Сержа» в памяти своей внес еще одну зарубку. В «Записках» читаем: «Император… поручил князю Петру Михайловичу выразить его негодование, сказав, что я не только сам, но и сестер увлек к недолжным действиям и чтоб я перестал бы вмешиваться в дела Франции, а обратился бы к России. Исполню ли я мне предназначенное, это увидим в исходе повествования моей политической жизни». Если бы суд над декабристами случился бы при Александре Первом, то при исключительной памятливости императора князю Сергею жизни бы не сохранить, несмотря на все его военные заслуги. Но маловажно, что судом «рулит» Николай Первый, главное – во Дворце и в Обществе – «есть мнение». Участники Судебного Комитета, многие из коих – бывшие друзья Сергея Волконского и в близкой свите Александра Первого, о суждениях последнего были наслышаны. Они тоже – памятливы… А пока жизнь шла, однако же, своим чередом, победоносные воины кутят, ссорятся по пустяковым поводам, что в ту пору случалось чаще всего, потом мирятся, или стреляются на дуэлях. В Житомире князь Сергей вызывает весьма приметного в польских кругах житомирского губернатора Варфоломея Каетановича Ижицкого, и конечно же, по малозначительному поводу. Ижицкий слыл стрелком отменным и князь Сергей перед дуэлью пишет два письма: «одно на имя государя, другое на имя моей матери, в которых изъяснял все обстоятельства дела, подавший повод к поединку. Не скрою, что второе письмо писал со скорбью в сердце, зная, какое горе нанесет ей моя смерть, но выказывал ей, что она поймет, что я принял вызов по долгу не только светских приличий, но по долгу гражданина, и что я уверен, что если судьба моя нанесет ей горе, она поймет, что, не напрашиваясь на это происшествие, я приведен был к оному силой обстоятельств». Однако, секундантам удалось уладить конфликт, противники примирились. Все закончилось банкетом. После 1818 года князь получает заграничный отпуск. За последние десять лет он много чего повидал, многому поудивлялся и сделал для себя неутешительные выводы о безнадежной отсталость России от Европы во всех отношениях. Теперь ему хотелось повидать Америку. Не сбылось… 2. Каторга. Судьба распорядилась иначе. Князь Сергей станет участником событий 14 декабря 1825 года и попадет в Сибирь, сперва на каторгу, а потом на поселение до амнистии 1825 года, по случаю коронации Александра П. Царствованию Николая 1, который и заслал декабристов в Сибирь, князь Сергей свидетелем не был. Зато именно в этот период проявились несправедливо недооцененные потомками удивительные свойства характера Александра Николаевны, матери декабриста. Об этом времени немало суждений о Александре Николаевне высказывает в своих «Воспоминаниях» Сергей Михайлович Волконский, внук декабриста и правнук нашей княгини, которую он, естественно, никогда не видел, поскольку она умерла в 1834 году, и мог знать о ее внешности, настроениях и действиях после ареста князя Сергея, только понаслышке, преимущественно от своего отца, а тот – от Марии Николаевны Волконской, урожденной Раевской, его матери. Очевидно, вопреки «обожательному» отношению декабриста к Александре Николаевне, в его семье к ней царило отношение скорее холодное и, похоже, во многом несправедливое. Ее супруг Григорий Семенович Волконский, отец декабриста, который после «оренбургского сидения», то есть после 1816 года, никаких видных постов не занимал, и даже слыл как бы в немилости, однако числился все же членом Государственного Совета – отец декабриста умер в 1824 году, не «дожив до позора». Умер он в Петербурге на 82-м году жизни и Александра Николаевна велела похоронить его в Александро-Невской лавре, где приготовила место и для себя, но за супругом последовала лишь через десять лет. Наверное, это были самые тяжелые десять лет ее жизни. Правнук ее прочувствованно задается вопросом, что сталось бы с Григорием Семеновичем, если бы узнал, что «герой наш князь Сергей» поднялся на царя? Он, который писал дочери Софье Григорьевне, сестре декабриста, «утешаюсь, матушка, что ты беспрерывно занята наилучшими в жизни упражнениями при высочайшем Дворе!» Но ведь и Александра Николаевна, которую в своих письмах детям супруг называл, не иначе как «ваша добродетельная мать, моя дражайшая супруга княгиня Александра Николаевна», и которая, очевидно, и была главой семьи Волконских, со всеми отсюда вытекающими неудобствами и обязанностями, должна бы придерживаться точно таких же взглядов, как и Григорий Семенович. Она и придерживалась. Но когда речь зашла о судьбе любимого сына, которого про себя она называла «повесой», - сработали иные стимулы. Потому что то, что он был участником 58 сражений и вся грудь у него в орденах настолько, что, по воспоминаниям современников, придя в оперу, он не снимал шинели, а на вопрос «почему» отвечал: «из скромности», и когда распахнул все-таки шинель – все застыли в изумлении от сверкания его наград - все это, в общем, было в порядке вещей. Дворянское звание обязывало служить и воевать, а дворянская честь велела воевать героически. Так что вся юная поросль Александрова царения сверкала орденами и вошла в историю беспримерными подвигами. Родителям, конечно, в радость, - князь Сергей действительно был истинным героем. Но то был другой князь Сергей – «официальный», принадлежавший Двору, служебной карьере, а ее, Александры Николаевны, князь Сергей, был просто неопытным, доверчивым, влюбчивым молодым человеком, которого следовало постоянно оберегать, остерегать и выручать вовремя сказанным словом высочайшим покровителям, поскольку он постоянно попадал впросак. Теперь, после его ареста, ей надлежало наметить для себя ту линию поведения, которая в постигшей его беде могла быть ему наиболее полезной. И она выбрала. Не по велению «сладчайших сентиментов», а – разума. Чем вызвала недоумение родственников и скрытое, а потом и явное порицание в семействе Раевских, то есть – родственников снохи. Как пишет ее правнук, пока шел допрос декабристов и князь Сергей сидел в Петропавловской крепости, Александра Николаевна пребывала в Москве, поскольку готовилась коронация Александра 1 и ей надлежало сопровождать императрицу Марию Федоровну, мать будущего государя. С легким ли сердцем, - остается лишь догадываться… Правнук, утверждая, что ее стимулами были только этикет и дисциплина, признает, однако, что «события 14 декабря поставили ее в трудное положение: первая дама в империи и сын – каторжник…». К тому времени она уже давно переселилась в Зимний Дворец, а дом на Мойке, где потом жил Пушкин, как уже было сказано, предоставила детям. Пока «наш князь Николай, «наш князь Никита» и «наш герой князь Сергей» воевали, разъезжали по Европе, добивались высот служебной карьеры, она пребывала в холодноватой, расписанной по часам атмосфере Зимнего, наиболее созвучной ее строго уравновешенному и упорядоченному строю души. Александра Николаевна – человек малочисленных привязанностей. По крайней мере, по воспоминаниям правнука, настоящая сердечная привязанность была у нее одна: ее компаньонка француженка Жозефина Тюрнанже, которая, по мнению правнука, была как бы вторым центром семьи. Она переписывалась со всеми многочисленными членами большого семейства Волконских и сообщала им все домашние новости. Но самое важное – она сообщала обо всех новостях светской жизни Петербурга далеким изгнанникам, тем самым оберегая от одиночества и оторванности от общества. Но письма Жозефины, которую князь Сергей зовет «моя сестра» - это, по сути, письма самой Александры Николаевны. Каждую пятницу, с методичностью, столь ей присущей, она посылала письма в Сибирь. Помолвки, свадьбы, родины, крестины, первые зубки младенцев – все подробно описано, как будто сибирские Волконские вовсе из Петербурга не отлучались. Как относился Двор к гофмейстерине Волконской? Внучка Александры Николаевны, дочь Софьи Григорьевны, сестры декабриста, Алина, сообщала своей матери, что императрица была весьма добра к Александре Николаевне в период допроса декабристов и даже предлагала своей гофмейстерине оставаться в своих апартаментах, если ей так удобнее. «Но – пишет Алина, - бабушка ради этикета все-таки присутствовала на представлении дам». А как бы иначе? Дальновидная и трезвого ума, искушенная в правилах дворцовых отношений, надо полагать, она представила, что ей не раз еще придется прибегнуть к благосклонности высочайшей власти. И – прибегала. Иначе чем объяснить, что «мсье Серж», как называл его почивший в бозе Александр 1, арестованный в Умани и привезенный в Петербург был помещен в Алексеевский равелин, в одной из камер Петропавловской крепости, а именно в номер 4, и отсюда числился как «заключенный номер 4». Почему, - об этом ниже. Несмотря на все строгости к узникам. Переписка князю Сергею запрещена не была и у его внука в семейном архиве сохранилось множество писем, адресованных декабристу в Петропавловскую крепость. Писали ему все родственники, и, конечно, в первую очередь, «обожаемая маменька», Александра Николаевна. Сохранилось 4 ее письма, написанных по-русски, видимо, ею самой, а не Жозефиной, и множество других – по французски, очевидно, продиктованных ею компаньонке. Русские письма написаны до ее отъезда на коронацию в Москву, куда «угодно было императрице Марии Федоровне меня назначить ехать с собой», как она сообщила своей дочери. Как чувствовала себя княгиня, чего ожидала? О том можно судить по письмам ее внучки Алины к разным адресатам: «Бабушка вчера много плакала, сегодня почти не спала…. «Императрица была у бабушки, утешала ее»… «Государь (Николай 1, - авт.) просил бабушку утешиться, не смешивая дела семейные с делами службы – одно другому не помешает»… И, действительно, не мешает. В день коронации Александра Николаевна получает орден Святой Екатерины 1 степени с бриллиантами. Императрица Мария Федоровна чувствует себя перед княгиней крайне неловко. После 13 июля, когда казнены были «те пятеро», императрица несколько дней с княгиней не встречалась вовсе, а 18 июля написала ей ласковую записку, в которой признается, что сама мысль встречи с ней причиняет ей боль, и просит Александру Николаевну «принять ее благожелательно», не забывая о их старой дружбе. О старой дружбе, очевидно, не забывали обе стороны. Почему-то же 13 июля, в день казни декабристов, с разрешения Николая 1, Алина внучка Александры Николаевны, посещает дядю, князя Сергея, в крепости, а она была его любимой племянницей, и пишет матери, что при свидании присутствовал Александр Христофорович Бенкендорф и всячески ее поддерживал. Это при том, что до последнего дня семьи прочих декабристов оставались в неведении, какова будет судьба заключенных. Волконские почему-то же надежды не теряли и сестра декабриста, Софья Григорьевна, пишет Александре Николаевне, строя планы, в какую именно комнату они поместят князя Сергея, когда его освободят из крепости. Настолько они были уверенны, что с ним ничего дурного случиться не может. Как же, однако, не любит прабабушку Александру Николаевну ее правнук Сергей Михайлович Волконский, если пишет об этом времени: «никто не смел замолвить слова; старуха княгиня боялась вздохнуть, и только исполняла совет императрицы – берегла себя». Притом, что 15 июля Екатерина Николаевна Орлова пишет своим сестрам Раевским: «императрица сказала княгине Волконской, что Сергей останется жив». Кто-то, значит, не побоялся замолвить словечко и не такова была Александра Николаевна, чтобы она боялась вздохнуть»… В это же время наша княгиня объявляет, что поедет в Сибирь повидать сына. Об этом пишет матери опять же внучка Алина. А сама Александра Николаевна сообщает эту весть своей невестке Марии Николаевне, урожденной Раевской. Нелюбящий правнук иронично замечает, что это, скорее, был всплеск эмоций, чем намерение, ведь легче чем отправиться в Сибирь было бы навестить сына в Алексеевском равелине, но она написала ему, что не может это сделать, боясь такого потрясения для себя и для него и, кроме того, «императрица настоятельно просила ее беречь себя». Надо полагать, императрица Мария Федоровна, прожившая насыщенную потрясениями жизнь, своей гофмейстерине давала продуманные советы. Заглядывая далеко вперед… До всего этого жена князя Сержа, Мария Николаевна Раевская, побывала в Петербурге и получила свидание с мужем в крепости. Помогал, чем мог, Бенкендорф, принявший ее как супругу бывшего школьного однокашника и товарища по оружию, но необходимо было разрешение Николая 1, и такое разрешение Мария Николаевна получила. Кто бы замолвил за нее столь веское словечко, что по велению государя с ней даже поехал врач на случай, если она почувствует себя плохо… Такова была, видно, судьба Александры Николаевны. Не вызывала она в пору «чувствительных сердец» симпатию у своих близких. Неприязнью дышат высказывания Николая Николаевича Раевского, удрученного решением дочери Марии поехать к мужу в Сибирь. Он и впоследствии, после ее отъезда, писал дочери Екатерине, что жена князя Сергея поступила так не столь по чувству, сколько следуя «влиянию Волконских баб, которые похваляли ее геройству и уверили ее, что она – героиня, и поехала, как дурочка»… Между семьями Волконских и Раевских – необъявленная война. Отец и братья Раевские винят Александру Николаевну и ее дочь Софью Григорьевну в провокационных письмах к Марии Николаевне, жене князя Сергея. Старший брат Марии Николаевны, Александр, вообще вскрывает письмо Софьи Григорьевны и пишет ей, что отец ему велел блюсти спокойствие сестры и потому он вскрыл это письмо, и оно не было и не будет передано адресатке. Но Волконские не сдавались. Узнав постепенно из разных источников, что Раевские затеяли своего рода «заговор» против переписки с женой князя Сергея, они стали посылать письма с оказиями, притом в нескольких экземплярах. Каждая из семей считала, что страдательной стороной является ее отпрыск. Софья Григорьевна писала Александре Николаевне о братьях Раевских, называя их не иначе, как «исчадием ада», виня в том, что они «обошли» (то есть обманули) князя Сергея. А Раевские считали, что нежность и расположение матери и сестры декабриста – всего лишь уловка, чтобы убедить Марию Николаевну поехать в Сибирь, потому что «такое решение Волконским было, конечно, приятно», - пишет злоязычный правнук Александры Николаевны. О странной недоброжелательности Сергея Михайловича Волконского к прабабушке Александре Николаевне можно судить, хотя бы по его описанию ее внешности, ничуть не согласующееся с известным нам портретом, живущим сейчас в иркутском музее декабристов. Сергей Михайлович пишет, что у него была «прелестная картина», на которой в гостиной, в Зимнем Дворце, изображена Александра Николаевна в кресле на колесах. К слову сказать, это кресло попало потом к возвратившемуся из ссылки князю Сергею, а до того верно служило парализованному зятю его Молчанову, мужу любимой дочери Елены Сергеевны. Так вот, на упомянутой картине в достопамятном кресле княгиня сидит, раскладывая пасьянс, а рядом с ней ее верная компаньонка. Александра Николаевна, по словам автора воспоминаний, «грузная, в белом атласном платье, а напротив нее – тоненькая, в клетчатом шелковом платье ее компаньонка Жозефина Тюрнанже. Обе в широченных чепцах. Только чепец Жозефины легкий, кисейный, а чепец княгини с тяжелыми атласными лентами и бантами, которые как пламя расходятся вокруг большой некрасивой головы. У нее было красное лицо с мясистыми щеками, небольшим крючковатым носом и большими навыкат глазами. Она ходила грузной походкой, говорила, судя по странной привычке в письме удваивать согласные, сухо, чеканно. В суждениях ее чувствовался обычай, уклад, неоспоримость того, что установлено обычаем, освящено привычками». Как не удивиться ряду деталей в этом описании? Вряд ли на «прелестной картине» княгиня была изображена с «красным лицом и мясистыми щеками». Всякий художник стремился облагородить портретируемого, особенно если это столь высокопоставленная особа, как княгиня Волконская. Сергей же Михайлович – уже вполне «современный человек». Вряд ли в начале 20 века он мог представить, что огромные чепцы, ленты и банты соразмерялись с положением женщины в обществе. Но – все это о картине. О том же, как грузно ходила княгиня и об особенностях ее речи, по картине было не судить, об этом он мог слышать только от родителей. Вряд ли, от самого декабриста. Судя по его отношениям с матерью, он не стал бы так нелицеприятно описывать ее. Думается, скорее Мария Николаевна, невольно проникнувшись тенью неприязни всего ее семейства к Александре Николаевне, могла рассказывать свои впечатления сыну, а тот Сергею Михайловичу. Хотя – отметим парадокс! – поездка Марии Николаевны в Сибирь, которую долго запрещал отец, состоялась отчасти после заявления Александры Николаевны, что она намерена повидать сына. И старик Раевский, конечно, нисколько не поверил намерениям княгини, и именно поэтому заявил: «старуха едет к сыну, чему я не верю». И – «поедет свекровь, может ехать и она» (дочь). Будучи убежден, что Александра Николаевна никуда не поедет, и стало быть, он, Николай Николаевич, не отпустит и свою дочь, сделал он столь непродуманное заявление. Так или иначе, Мария Николаевна в Сибирь отправилась. Оставив новорожденного сына Николеньку на попечение бабушки и тетки. И сестра ее Софья Николаевна пишет сестре в Сибирь: «старая княгиня, по-видимому, очень любит твоего сына, если вообще можно сказать, что она кого-нибудь любит, кроме своей внучки Алины». После смерти маленького Николеньки Александра Николаевна велела похоронить его в Александро-Невской лавре, рядом с его дедом Григорием Семеновичем Волконским и где было приготовлено место ей самой. Удивительно, насколько все-таки непонята была при жизни близкими ей людьми княгиня Волконская. Например, следует напомнить, что она Марии Николаевне устроила аудиенцию у императрица Марии Федоровны. И неискушенная в придворных правилах игры, молодая женщина удивляется, почему Александра Николаевна заверяла ее в расположении императрицы. Потому что беседа шла о пустяках и о погоде. Как же, о пустяках… Может, именно вследствие этого «никчемного визита» князь Сергей и остался жив… По пути в Сибирь Мария Николаевна опять побывала в Петербурге. Ее шурин, муж Софьи Григорьевны, князь Петр Михайлович Волконский фельдмаршал «заехал за мной, чтоб везти к себе обедать, - пишет много позже Мария Николаевна, - я заехала обнять свекровь, которая велела мне вручить как раз столько денег, сколько нужно было заплатить за лошадей до Иркутска». Ничего не сказано – много сказано. «Как раз столько» - значит, ничуть не больше. Маленький шип, о котором Мария Николаевна, видно, не забывала, когда рассказывала о свекрови детям… Правда, она расскажет им и об оживленной переписке с Александрой Николаевной, и обо всех ее поручениях, которая старая княгиня истово исполняла. Расскажет и о том, как сняли с узников кандалы в 1829 году. Очень не привечавший прабабушку, Сергей Михайлович сообщает, что Мария Николаевна мечтает лишь обо одном – поселиться с мужем, что казалось и вовсе невозможным. Она многажды писала отцу, чтобы он похлопотал, пусть бы с узников хотя бы сняли кандалы. Из ответного письма генерала Раевского видно, что он хлопочет, но не очень одобряет затею. И тут Мария Николаевна обращается к свекрови. Ждать пришлось долго. Видно, княгине нелегко дались хлопоты. Но в 1829 году кандалы с декабристов все-таки сняли, а что касается поселения Марии Николаевны вместе с мужем, княгиня из Царского Села прислала наконец долгожданное письмо, в котором пишет, что она читала государю письмо Марии Николаевны и тот ответил, что просьба будет исполнена, «как только камера Сергея это дозволит». И тут, не жалующий Александру Николаевну автор воспоминаний все-таки отдает ей должное: «кто знает придворную жизнь, тот знает, как подобные шаги трудны, как они были в особенности труды в те времена. Кто знает отношение Николая 1 к декабристам, тот знает, как должно быть страшно подойти к нему с заступничеством за тех, кого он хотел забыть и о ком помним до последнего дня своего». Дело казалось безнадежным. И, однако же, старая княгиня сумела исхлопотать то, о чем так слезно молила Мария Николаевна. Осенью тридцатого года ссыльные были переведены в Петровский завод, в выстроенный для них огромный каземат. Здесь Мария Николаевна разделила с мужем камеру номер 54. Что ж, некрасивая, грузная, в нелепых чепцах прабабушка оказалась дважды заступницей, не только за «младшенького», но невольно и за всех его сотоварищей… И все, все же! Неприязненность правнука проявляется в самом тоне упоминаний о старой княгине – например: «Портретов ее у меня было пять-шесть; между прочим, один «акварельный», писанный ею же самой и подаренный сыну Никите в день его рождения. Ни на одном из портретов не выглядят так страшно ее большие навыкат глаза, ни на одном пестрые банты чепца не стоят таким алым пожаром вокруг красного лица и не на одном не сияют таким блеском ордена, знаки отличия и обсыпанные алмазами медальон с портретами императриц». И тем не менее – «у меня хранилась прядь ее волос, белой, совершенно серебряной седины» - пишет правнук. Александра Николаевна умерла в 1834 году, будучи 84 лет от роду. Стало быть, в 1825 году ей было 73 года. Такой запомнил ее князь Сергей и Мария Николаевна, которая встретилась со свекровью в 1826 году, как мы уже знаем. Ну какова же могла быть ее походка в такие годы, кроме как грузной… Удивляет, что, сохраняя прядь волос княгини, ее правнук в своей маленькой портретной галерее, где собрал в начале 20 века чуть ли не всех своих предков по линии Волконских, начиная с Григория Семеновича и его отца, а также многих Раевских и даже Бенкендорфов, с которыми Волконские породнились, поскольку сын декабриста женился на внучке Бенкендорфа, равно и портреты Репниных, родителей Александры Николаевны – ее портрета в этой галерее не было. Мы уже говорили, что по канонам ее времени, она считалась, очевидно, дурнушкой и, наверное, позировать художникам не стремилась. Несколько изображений, имевшихся у Сергея Михайловича и исчезнувших при конфискации его архива после революции – не в счет. А вот неприязненное описание ее внешности сыграло злую шутку три года назад, когда возникла необходимость иконографически идентифицировать портрет Александры Николаевны, ныне иркутский. Все, сказанное правнуком, никак не вязалось с тонким благородным лицом статной величественной дамы с портрета. И много хлопот досталось директору иркутского музея декабристов Евгению Александровичу Ячменеву при получении экспертиз аж из трех источников, подтвердивших: да, это она Александра Николаевна Волконская. Поскольку в обиходе первоначально имелась всего лишь миниатюра написанная с 80-летней женщины, - в самом деле, в пышнейшем чепце. На иркутском портрете, по подсчетам, Александре Николаевне 45-46 лет. За последующие тридцать с ней произошло все, что и происходит с человеком с годами. Впали и втянулись губы, увеличился подбородок, - впрочем, стоит ли описывать разрушительную работу времени… Но мы отвлеклись от темы. Надо отдать справедливость Сергею Михайловичу, в том, что он привел удивительно трогательные подробности об участии Александры Николаевны в ссылочном быту Волконских: «Доктор прописал Сергею Григорьевичу, сильно ослабевшему в каторжных работах, вино, по рюмке в день. Начальство разрешает. Мария Николаевна пишет свекрови, старуха высылает – но бутылки приходят разбитые. Целый год проходит в ожидании второй посылки (что не вина Александры Николаевны, а средств связи России с Сибирью той поры). В январе 1831 года Мария Николаевна просит свекровь выслать судков для пересылки пищи мужу, а то по пути из ее жилища в острог пища стынет, а разогреть в остроге посуда лопается. «Не знаю, когда прибыли судки, но в январе 1832 года княгиня (Мария Николаевна, - авт.) их еще не получила)». Не мудрено, мы уже знаем по истории с вином, что посылка, вернее, «обоз» добирается до острога примерно год. Впрочем, Мария Николаевна тоже отдает свекрови дань благодарности. Опять же не мудрено, - из членов ее собственной семьи, то есть из клана Раевских, ей писали хоть изредка, а из клана Волконских – не писали вообще. «Только старуха Александра Николаевна каждую пятницу писала свои малосодержательные, но с точностью часового механизма отсылаемые письма», - сообщает правнук. Заметим это «малосодержательные»! Но ведь он сам же отмечал, что из петербургской почты декабристы узнавали, каково бьется пульс столичного общества, ведь не могла же, в самом деле, компаньонка Жозефина сообщать многие светские подробности, а также маленькие происшествия домашнего и усадебного барского быта «старухи княгини». Ей они просто не могли быть известны и, очевидно, Александра Николаевна диктовала Жозефине то, что хотела сообщить. Далее читаем: «переписка со свекровью становится руслом, по которому мы можем проследить течение материальной и практической жизни, все заботы о муже, о его здоровье восходят к Александре Николаевне и удивляться приходится готовности и заботливости, с какой старуха исполняет поручения: сама ездит, сама выбирает, сама укладывает». Это тем более удивительно, что в эту пору, во время отсылки судков для пищи, княгине уже 80! Для Марии Николаевны, наверное, особо дорогими должны были быть в ту пору отношения со свекровью, так как Раевские хоть и писали, но не часто и без особой нежности – не могли простить ее отъезд в Сибирь. Еще реже приходили от них посылки. «Я получила «обоз» с провизией, - пишет Мария Николаевна в своих «Записках», - сахар, вино. Прованское масло, рис и даже портер; это единственный раз, что я имела это удовольствие; позже я узнала причину невнимания этого рода; мои родные уехали за границу». Остальные декабристские жены, Трубецкая, Муравьева, Нарышкина получали «обозы» ежегодно и делились с остальными. Марию Николаевну выручала, конечно, свекровь. Без вина князь Сергей не оставался. «Во время свиданий, - пишет его жена, - Сергей клал по две бутылки в карманы и уносил с собой; так как у меня их было всего пятьдесят, то перенесены они были скоро». Надо полагать, это было еще до вселения в «семейный номера», иначе – какие свидания? Александра Николаевна посылает по просьбе невестки разные снадобья и даже семена для огорода, поскольку князь Сергей увлекся общением с природой и решил завести огород. Но время неумолимо – 23 декабря 1834 года Александра Николаевна умирает, оставив после себя завещание, которое опять-таки послужило облегчению жизни декабристов. Она просит Николая 1 вернуть князя Сергея из ссылки, что тот, конечно, исполнить не мог. В письме, приложенном к духовному завещанию, княгиня просит царя «облегчить участь сына, принадлежащего к числу государственных преступников, по происшествию 14 декабря 1825 года, и вывести его из Сибири, где он доныне находится в каторжной работе, дозволив ему жить под надзором в имении». 13 февраля 1835 года военный министр Чернышев, бывший сотоварищ князя Сергея по наполеоновским войнам, и наиболее придирчивый допросчик во время следствия над декабристами, тем не менее, не преминувший, обращаясь к князю Сергею, сослаться на прежнюю дружбу, сообщает Александру Христофоровичу Бенкендорфу, что Николай 1 посчитал невозможным выполнить полностью просьбу Александры Николаевны, но «из уважения к памяти покойной княгини» повелевает: «государственного преступника Сергея Волконского освободить ныне же от каторжной работы, обратив в Сибирь на поселение». Более того, князю Сергею даже предоставляется выбор: «желает ли он остаться в Петровском заводе, свободным от работ, или переехать в Баргузин на поселение». Князь Сергей пожелал остаться на Петровском заводе. – теперь он мог жить в собственном доме, который уже прикупила Мария Николаевна. Но она с мужем не согласна: она желает, чтобы семья отправилась на поселение в Урик, где уже находится доктор Вольф – вся семья постоянно нуждается в его наблюдении. О своем желании она сообщает письмом Бенкендорфу и, хотя речь шла о том, что Волконских надобно поселить вдали от прочих декабристов, Бенкендорфу все-таки удается найти нужные доводы и получить монаршее согласие на поселение в Урике. Однако, князь Сергей имел свое мнение, отличное от Марии Николаевны. Так что Бенкендорф получает сразу же после получения разрешения жить Волконским в Урике, донесение от генерал-губернатора Восточной Сибири, что князь Сергей желает все таки остаться на Петровском заводе. На донесении генерал-губернатора – карандашная пометка: «вот опять новое?» Конечно, на этот раз уже никто не посмеет обратиться к монарху за новым решением, так что Волконские отправляются в Урик. Теперь их дальнейшая жизнь потечет уже вне покровительственной ауры Александры Николаевны, но отголоски ее влияния они почувствуют еще не раз. Александра Николаевны уже давно нет, но незримо тень ее еще бродит по залам и коридорам Зимнего. Так что, когда Елена Сергеевна, дочь декабриста, захочет поехать с мужем в Петербург, препятствий не возникнет. Более того, здоровье Марии Николаевны в Сибири сильно пошатнулось, она решает отправиться в Москву посоветоваться с врачами, и ее дочь, Елена Сергеевна, такое разрешение для нее получает через посредство великой княгини Марии Николаевны. Правда, - государь уже не тот… На троне Александр 2-й, Александр Николаевич. Отношение его к декабристам самое благожелательное. Например, после возвращения из ссылки, Мария Николаевна Волконская обращается к высочайшей власти с просьбой вернуть княжеский титул ее сыну Михаилу Сергеевичу, а также сыну Трубецких Ивану Сергеевичу. Титул был возвращен по особому ходатайству молодой императрицы, жены Александра 2-го. Помнили, помнили, видно, при дворе бывшую гофмейстерину… Странности и парадоксы. Известно, что, узнав о смерти Николая 1-го, князь Сергей, который, казалось бы, должен был испытывать великое удовлетворение, принял эту весть с отчаянием. И более того, он оплакивал почившего императора так искренне и горько, что Мария Николаевна пишет сыну Михаилу, бывшему в отлучке: «твой отец плачет, я третий день не знаю, что с ним делать». О чем же плакал князь Сергей, ведь не о человеке же, который исказил всю его жизнь? Может, сам того не осознавая, он в тайне души был прежде всего, не только отпрыском, но и послушнейшим воспитанником матери, под влиянием которой оставался до 14 лет, а она была прежде всего – «человеком государственным», что в то время отождествлялось с понятием «слуга государя». Мы знаем также, что, несмотря на дело декабристов, омрачивших начало правления Николая 1-го, в стране он был популярен и имел много адептов как «носитель порядка» и «олицетворение силы». Впрочем, для того, чтобы отличить «силу правления» от неприкрытого гнета, нужен был взгляд со стороны. Книга маркиза де Кюстина, посвященная николаевской России в 1839 году, тому свидетельство… Но князь Сергей был частью России, причем придворной ее части. И слово «монарх» имело для него особый смысл и отождествлялось с понятием «божий помазанник», по крайней мере по канонам, преподанным с детства, Александра Николаевна воспитывала сына по своему образу и подобию. Впрочем, и она тоже вряд ли «декабризм» младшего сына воспринимала как проявление серьезного протеста. Скорее, - как очередное его заблуждение и промах по беспечности, на которые он был мастер. И другие два ее сына считали точно также. Сохранилось ее письмо к князю Сергею в крепость, а также письмо брата Никиты: «Милый мой Сережа, … откровенно признайся во всем государю и твоим чистым раскаянием перед ним возврати мне, твоей несчастной матери, в тебе сына утешительного». Никита Григорьевич пишет брату в том же духе, умоляя не забывать о традициях семьи и помнить о деде, фельдмаршале Николае Васильевиче Репнине: «Уверен я, - пишет брат, - что ты на все собственно до тебя касающемся, уже решительно отвечал и открыл всю жизнь свою, не скрывая, но боюсь, чтоб не завлекся ты понятием о дружбе и чести в ложную стезю… ты должен позабыть все связи дружбы и помнить, что ты обязан верностью государю». Уговаривал князя Сергея сознаться и раскаяться также и тесть, генерал Николай Николаевич Раевский: «Ты называешь меня отцом – то повинуйся отцу! Благородным полным признанием ты окажешь чувство вины своей, им одним уменьшишь оную! Не срамись! Жены своей ты знаешь ум, чувство и привязанность к тебе. Несчастного – она разделить участь, посрамленного… - она умрет. Не будь ее убийца!». Письма, надо полагать, возымели некоторое воздействие, недаром же для загадочного узника номер 4 Петропавловской крепости было сделано исключение во многом. Как мы уже знаем, ему, едва ли не одному из всех, разрешена была переписка, а стражникам велено было держать в тайне, кто именно - узник из камеры номер 4. Можно предположить, что Николай 1-й прежде всего хотел скрыть от армии и от высшего общества, что представитель знатнейших фамилий, таких как Волконские и Трубецкие – к тому же Сергей Волконский еще и признанный и всем известный герой наполеоновских войн - оказались причастны к «событиям». А если учесть к тому же, что его мать – одна из первых дам на дворцовых горизонтах, а зять - фельдмаршал, - положение было щекотливым. В недрах Зимнего неутомимая Александра Николаевна, опираясь на близость с императрицей Марией Федоровной, методично вела свою игру. И если она не пришла к узнику номер 4 в крепость на свидание, которое мало чем облегчило бы его участь, то зато «князь Сергей остался жив». Это притом, что, если верить правнуку, Александра Николаевны, «старуха княгиня боится вздохнуть»… Так, понемногу, мы узнавали все больше о достойной даме с нашего портрета и все больше убеждались, что жить ей – в Иркутске, в доме сына, то есть – в «Доме Волконских». Коль скоро при жизни она не могла позволить себе повидаться с ним и навестить его в Сибири – нужнее была ему во Дворце, вблизи от тех, кто могли осложнить или облегчить его судьбу – пусть же, наконец, совершит свое запоздалое путешествие… Реалии. Но в Иркутске по прежнему денег не было, платить за реставрацию и приобретение портрета было нечем, пошел второй год ожидания, и мы решили, что уж раз такова судьба княгини – пусть бы осталась у нас, в кругу портретов близко знакомых ей людей из ее блистательного прошлого. Однако, в ноябре 2001 года из Новосибирска позвонил директор иркутского музея декабристов, Евгений Александрович. Он был радостно возбужден и сообщил преинтереснейшие вести. Оказывается, ранней осенью в Иркутске побывал президент страны. Которому, конечно же, показали один из наиболее приметных центров культуры в городе – Дом Волконских. С интересом осматривал президент все показанное и выслушал все то, что так увлекательно умеет рассказать о «своем доме» Е.А.Ячменев. Визит затянулся значительно дольше намеченного. Показана была фотография с портрета княгини Александры Николаевны Волконской и рассказано о ее роли Провидения в судьбе сына декабриста. Конечно же, ясно, что портрету этому место здесь, в кабинете князя Сергея. «Но – денег нет! – вздохнул Ячменев. И случилось невероятное: Президент обещал этот портрет подарить музею. В ноябрьском телефонном разговоре мы узнали, что сейчас Ячменев находится в Новосибирске на какой-то музейной конференции и обговаривает с федеральным представителем президента по Западной Сибири «дело о портрете». Евгению Александровичу очень хотелось бы взглянуть на портрет въяве, так нельзя ли приехать к нам? «Мы всегда рады!» - последовал ответ, и каково же было наше удивление, когда на следующий же день Евгений Александрович, прибыв в Кемерово вместе с новосибирским представителем на его самолете, появился у нас. Два дня мы с ним любовались портретом княгини. Определяли время написания. Предполагали, кто бы мог портрет написать. Сравнивать было не с чем – изображений Александры Николаевны, помимо упомянутой выше миниатюры, вроде бы не имелось. Листали альбомы. Портреты и миниатюры рассматривали скрупулезно, искали факты биографии княгини, которые нам, может, были еще неизвестны. Пришли к тем выводам, о которых сказано в начале очерка, основанным на интуитивном сопоставлении чешуек мозаики, что складывались из покроя платья, цвета шали, а, главное, выражения лица. То есть – к тому, к чему в финале пришли, на основании разнообразных методов исследования, специалисты из реставрационного центра Грабаря, Русского музея, Исторического музея… Евгений Александрович вкрадчиво смотрел в глаза. А нельзя ли прямо сейчас увезти для временного экспонирования портрет Александры Николаевны? Учитывая все сложности сообщения между Кемерово и Иркутском? Поскольку он, Ячменев, уже тут. Нам было очень жалко расставаться с княгиней, которую мы полюбили, но – справедливость велела : пусть хоть временно побудет в доме сына. Евгений Александрович развернул бурную деятельность. Поскольку портрет был помещен в массивную раму резного дерева, являвшую собой самостоятельное произведение искусства – как портрет провезти в самолете? И - прежде всего, как его в Новосибирск доставить, откуда отбывал самолет на Иркутск? Прямого сообщения с нашим городом нет. Серия звонков Евгения Александровича в Новосибирск и в приемную губернатора нашей области. Выход найден. Несмотря на праздничные дни (октябрьские праздники), последовала команда из областной администрации и в назначенное время к нашему дому подкатила особая машина, в которой удобно разместился портрет в его невероятной раме. В Новосибирске в аэропорту, тоже по команде из нашей областной администрации, Ячменеву была оказана достойная встреча и всяческое содействие. Княгиня Александра Николаевна Волконская прибыла в дом сына. И, казалось бы, справедливость восторжествовала. А это было главное. Хотя «низменные», то есть финансовые вопросы, не сдвигались с места и в последующие два года. Но это уже другая история… Пока же на очередной какой-то конференции в Новосибирске некий господин Решетняк из Федерального представительства, ведающий вопросами культуры, на встрече с прессой, опубликованной в новосибирской газете, объявил, что некоторые музеи злоупотребляют стремлением президента покровительствовать культуре, так, например, работники иркутского музея декабристов «чуть было не подставили президента», представив ему некий портрет, который вовсе не соответствует высокой оценке «частных искусствоведов». Конфуз! Евгений Александрович предвидит подвох и даже находит ему весьма правдоподобное предвыборное объяснение. Но – что делать! На чужой роток не накинешь платок. Выход один: запастись обоймой экспертиз. Что и было сделано, как сказано выше. Так что Александре Николаевне, которой сейчас уже все 250 лет, пришлось совершить еще ряд путешествий: в Москву, в Петербург, опять в Москву, и вернуться в Иркутск уже победоносно и на самых законных основаниях. Но к путешествиям ей было не привыкать. Ведь мы уже знали из «Воспоминаний Александры Осиповны Россет», тоже фрейлины Марии Федоровны, что в 1830 году, то есть в свои 74 года, Александра Николаевна в очередной раз сопровождает императрицу в очередное путешествие в Москву. «Прежде всех должна была ехать вдовствующая императрица со статс-дамой княгиней Репниной- Волконской (она была очень стара)… итак, они отправились, императрица со своей княжной; у старухи Волконской беспрестанно был понос (я скажу, что она чересчур омерзительна), она говорила «Permetez Madame!», из заднего экипажа, где сидели камер и юнгферы, вносили трон, гайдуки из своих ног делали ширмы и «тортунья» (ее звали la tortue, потому что она едва передвигала ноги) освобождалась»… Дерзкая юная фрейлина Россет и во сне не видела тот крестный путь, который выпал на долю старой княгини, и без всякого почтения к ее более чем преклонному возрасту и всегдашней готовности исполнить любые служебные обязанности и куда угодно сопровождать императрицу, резво хихикает над старческой походкой княгини и ее физиологическими слабостями. Поистине sic transit Gloria mundi. Во времена Россет уже никто из молодежи не оказывает почтения старой княгине, тогда как она только что добилась того, что с сибирских узников сняли кандалы и готовит свое завещание, где попросит государя «привести из Сибири ее сына Сергея»… Но это так – попутно. Это к тому, что совершать длительные и малоудобные поездки в любом состоянии княгине было не привыкать… Однако, хорошо все то, что хорошо кончается. После ярых боев Евгений Александрович, добившись получения всех «верительных грамот», читай экспертиз, в которых, по сути, подтвердилось все то, к чему мы с ним и сами пришли два года назад чисто интуитивно и просто-напросто «вычисляя» события и сопоставляя портреты родителей Александры Николаевны, ее дочери и сыновей, ее сестры Прасковьи, - заручившись «бумагами», портрет Александры Николаевны он водрузил вновь в зеленый кабинет князя Сергея и 3 марта 2003г. состоялось торжественное «открытие» портрета в присутствии представителей Партии жизни и председателя совета Федерации Сергея Миронова. В дальнейшем финансовые вопросы уладились сами собой, а ряд наших областных журналистов, каждый в своей манере, в большей или меньшей степени исказив суть события, рассказали о водворении княгини Александры Николаевны Волконской в доме сына декабриста в Иркутске.
|
